Сергей Шнуров: «Сейчас время ж…»
Сергей Шнуров, лидер группировки «Ленинград» в интервью высказывает свою точку зрения на то, что сейчас происходит в России и вспоминает прошлое. В конце материала премьера нового клипа «ВИП».
Сергей, это точно твоя репетиционная база? Она не выглядит очевидной для одной из самых популярных групп в стране.
– Все необходимое для нас тут есть. Нам хватает. А чего тебя тут не устраивает?
– Все устраивает. Просто ожидал увидеть стены, обшитые бархатом, а на стенах – платиновые пластинки группы «Ленинград». И все такое…
– А зачем эти пластинки? Они не влияют на звук, мне кажется.
– Да просто тебе всегда был важен антураж.
– Но не на репетиционной точке. На сцене, конечно, важен. Здесь важно только одно: чтобы звучало и было слышно.
– Это правда, что ты платишь своим музыкантам не только за концерты, но и за репетиции?
– Нет, это не правда. Но идея хорошая. Кто не приходит на репетиции, тот может лишиться гонораров. Отличная идея, спасибо.
– Ты знаешь, сколько сегодня стоит концерт группы «Ленинград»?
– Две недели меня не было в России. Теперь уже и не знаю. Знаю, что концерты «Ленинграда» дорожают, потому что спрос растет. Но я за этим не особо слежу.
– А за курсом доллара следишь? Тебя повергает в панику то, как обесценивается национальная валюта?
– А зачем паника? Паника не очень продуктивная *****.
– Ты же все равно к этому как-то относишься. Тебя это затрагивает лично.
– Ну а как мне к этому относиться? Вот пошел дождь. Как я к этому отношусь? Никак.
– Пошел дождь – взял зонт. А тут нет зонта никакого.
– Предположим, что пошел дождь в тот момент, когда ты в гостях, а у тебя там зонта нет. Вот и все. Надо всегда думать о делах. Какая разница, какой курс?
– Какой должен быть курс, чтобы… ну не массовые волнения в стране начались, а чтобы зрители информационных телепрограмм в России чуть-чуть засомневались в том, что им показывают в новостях?
– Слушай, ну это все чушь. Я помню, когда в стране неплохая зарплата составляла 20 долларов. И люди никуда не шли. Смотрели точно так же телевизор. Причем здесь курс?
– При том, что уровень жизни падает стремительно.
– Я бы не сказал, что стремительно.
– А я бы сказал.
– Ну как? Обвала не произошло. Люди купили телевизоры.
– Еда подорожала раза в два, а зарплаты не выросли.
– Меня, скорее, другой вопрос интересует. За что людям этим зарплату платят вообще?
– В смысле? Никто ничего не делает?
– По большому счету никто ничего не делает. Не производит. Где продукты их делания? Я не вижу.
– Музыканты в 2015 году могут в России зарабатывать деньги продуктами своего делания? Пластинками. Альбомами. Продажами.
– Какие-то могут. Какие-то нет. Как таковая индустрия в России и во всем мире переживает перерождение. Те музыканты, которые стоят на месте и надеются, что они выпустят пластинку и станут знаменитыми и богатыми, получат, конечно, *** вместо богатства и знаменитости. Это все никому не нужно. Больше нечего продавать. Цифру никто не покупает. Это, по-моему, понятно. Тем более в России.
– Да брось, в айтюнсе покупают музыку. Я покупаю. Все мои друзья покупают.
– Это смешно.
– Очень смешно?
– Очень. Мне смешно. Это нельзя назвать индустрией. Обороты цифрового рынка смешные. Я по себе сужу, конечно. Я в айтюнсе как-то купил… не знаю… что я там купил? Пытался купить Шнитке. Но русских пластинок в продаже не оказалось. Рахманинова купил. Но Рахманинову вряд ли пригодятся мои покупки. Шнитке бы тоже не пригодились. Какую-то маржу с этого они не получат.
– Ты неоднократно публично заявлял, что если продолжишь выходить на сцену после того, как тебе исполнится 40 лет, тебя можно будет убить. Вот тебе 42 года, ты вполне себе выходишь на сцену. И, слава богу, живой. Но получается, что слово свое ты не сдержал. Как Пугачева, давшая в своей жизни 600-700 последних концертов.
– Но я же не клялся. И вообще, я интервью не рассматриваю как исповедь, откровение. Для меня это форма игры. И потом я себя в какой-то степени считаю работающим пенсионером. У меня было понимание того, что до 40 лет моя музыка имеет право на существование – в каком-то большом смысле, в смысле культурного явления. А сейчас я стал относиться к этому гораздо проще. Мне это не интересно как культурное явление. Я понимаю, что весь так называемый шоу-бизнес – это шоу и бизнес. И вряд ли это каким-то образом влияет на большие важные культурные пласты. Это ничего и никуда не двигает. Это то, что люди забудут уже послезавтра. Тем более в наше быстрое информационное время.
– И тебя тоже забудут.
– Конечно. Поэтому я и вышел на сцену в 41 год. И в 42. Потому что я легко к этому
стал относиться. Я не придаю этому серьезного значения.
– А в 60 лет собираешься выходить на сцену и петь песни, которые написал в 30? Не кажется это унизительным?
– Если мне за это будут платить большие деньги, то, конечно, выйду и буду петь. Почему нет? Если этот продукт будет пользоваться спросом, то это о******.
– Я скажу тебе, почему нет: потому что ты не выглядишь человеком, который сегодня пришел на репетиционную базу и потел два часа исключительно из-за денег.
– Если бы мне за это не платили, я бы сюда не пришел. И этим не занимался бы. Точно. Если бы это было коммерчески неуспешным, я бы этим не занимался. Я могу заниматься этим с огоньком и с душой. Но если это коммерчески обречено, то это *****. В России просто мало кто понимает вот эту простую вещь: денег не нужно бояться, их нужно пытаться зарабатывать. Зарабатывать, а не делать позы какие-то.
– Можешь сейчас откровенно сказать, зачем нужно было в 2008 году группу «Ленинград» распускать? Зачем нужен был проект «Рубль»? Ты тогда говорил, что все, мол, эпоха ушла, хватит. Это было, конечно, лукавство? Ты таким образом хотел на самом деле «Ленинград» обессмертить?
– Я понимал, что мы зашли в тупик идейный. А группа «Рубль» была интересной авантюрой. Мы провели замечательных два года. Группа «Рубль» играла в мажоре, как весь классический рок-н-ролл, хард-рок. А группа «Ленинград» всегда играла в минорной гармонии. Мне было интересно поиграть в мажоре, с «Ленинградом» это сделать было невозможно. Эту задачу для себя я решил. Параллельно я создал искусственный дефицит по поводу группы «Ленинград». И группа «Ленинград» стала стоить столько, сколько она стоит.
– Есть мнение, что продюсер убил музыканта. Вот есть продюсер, который все придумывает музыканту: образ, песни, цвет волос, легенду… и от музыканта – такого, какой он есть – ничего не остается. Разделяешь это мнение?
– Мне без разницы. Это находится на периферии моих интересов, потому что и продюсер, и музыкант – это люди вчерашнего дня. Их уже нет. Они остались где-то в начале XX века. Сейчас это вообще не занимает мою голову.
– Да вот напротив меня сидит вполне себе музыкант и продюсер. Человек, который собирает многотысячные залы.
– Это все некое реликтовое излучение звезды, которая выходила еще на кассетах. Это возможно. Но вот создание новых проектов подобного свойства и подобного резонанса невозможно сейчас. В ближайшее время их не будет. И слава богу. В XIX веке популярная песня не имела такого значения, как в середине XX века. И люди как-то жили, у них просто были другие интересы, другой взгляд на мир. Песни не объясняли этот мир. Шлягера в XIX веке как такового не было. Ну и в XXI веке его не будет.
– Как «Ленинград» уживается с законом о мате? Этот закон, по сути, запрещает вам быть теми, кто вы есть.
– Этот закон не настолько, слава богу, запретительный, насколько ограничительный. Этот закон грозит нам небольшими штрафами. Но группу «Ленинград» он не запрещает.
– Ну как же? Закон тебе запрещает со сцены говорить слово «***».
– Нет. Он меня за это оштрафует. Но не запрещает. Меня не могут за это посадить. Мне не могут сделать ничего. Мне могут прислать штраф.
– Пришел хоть один штраф?
– Один штраф приходил. По-моему, это закончилось ничем.
– Не стал платить?
– Нет. Для этого же нужна комиссия, лингвистическая экспертиза, которая решит, был ли действительно мат. Это целый геморрой. При этом речь идет о штрафе в 2000 рублей. Кто всем этим будет заниматься из-за 2000 рублей? Силовикам есть чем заняться, кроме моих 2000 рублей.
– Но если широко говорить об этом, то это попытка законодательно регулировать русский язык: запрещать буквы и слова. Когда этот закон принимали, ты о чем подумал?
– Я подумал, что это абсолютное фуфло. Язык невозможно регулировать.
– Тогда зачем это все надо было делать, как ты думаешь?
– На всякий случай. Насколько я понимаю, этот закон был принят для того, чтобы он ударил по кино. Потому что кинематограф требует получения лицензии для проката. До факта публикации ты должен получить разрешение. А в случае с музыкантами ты такого разрешения получить никак не можешь. Вот придут ко мне перед концертом и спросят: «Вы будете сегодня материться?» Я посмотрю им в глаза и честно отвечу, что не буду. Но выйду на сцену и спою как есть. И мне придет штраф. Все. С кино так не будет. И кино получило серьезнейший удар, закон был направлен именно в эту сторону.
– В начале 2000-х годов мэр Москвы Юрий Лужков фактически запретил группу «Ленинград» на территории Москвы. Всегда тебя хотел спросить: ты радовался, когда в 2010 году запретили уже самого Лужкова?
– У меня не было никакого чувства радости. И скорби не было. Абсолютно ровно. Странно, если бы я радовался. Это бы означало, что я настолько всерьез воспринимаю какие-то такие решения. Я понимаю, что группа «Ленинград» – сиюминутная х******. Но они – еще более сиюминутные. Был Лужков, нет Лужкова, будет другой Лужков, который тоже что-то запретит…
– Это был для тебя серьезный удар с точки зрения бизнеса? Ты переживал? Нервничал?
– Да дело в том, что я тогда пил каждый день. Мне нервничать было некогда. Мне было по***. После того, как нас запретили в Москве (и дальше в других российских городах), мы просто радостно поехали в Европу. А потом и в Штаты. Вот из этой конкретной ситуации был выход. Я не знаю, хорошо это или плохо, но это было так. Мы наиграли какую-то форму по заграничным фестивалям, и за границей нас, собственно говоря, узнали.
– Благодаря Лужкову.
– Благодаря сложившейся ситуации.
– Каким-то парадоксальным образом у тебя сейчас гораздо более мирные взаимоотношения с властям (по крайней мере со столичными), чем в те вегетарианские времена. Тебя даже не штрафуют за мат…
– У меня нет никаких отношений с ними. И слава богу. Я их не замечаю, они меня не замечают. Вот так.
– Ты закрытый человек? К тебе люди на улице подходят и говорят: «Можно селфи сделать?» Что ты им отвечаешь?
– Я делаю селфи. Мне это не сложно. Трачу 5 секунд жизни, а людям приятно.
– А если вдруг Саакашвили подойдет с таким же вопросом?
– Я сфотографируюсь, наверное. Почему нет?
– Потому что тебе конец тогда.
– Вряд ли.
– Будешь, как Гребенщиков, вычеркнут из истории. Из истории Госдумы.
– Гребенщикову, конечно же, не конец. Попыхтят и забудут. Фотография – это смешно. Сфотографировался с Саакашвили. И что?
– Это смешно, но не очень. Потому что сейчас даже фотография с человеком из Грузии воспринимается как поступок.
– Ну это не просто человек. Это символ, правильно? Саакашвили все-таки – это символ. Для нас он герой комиксов. Нам пропаганда навязала то, что Саакашвили – это больше, чем человек. Это некая злая сила. Но от Бориса Борисовича это все отлипнет так, как и прилипло. Все это ерунда и чушь.
– И от Макаревича отлипнет?
– От Макаревича нет. Макаревич последовательно говорит то, что он говорит. Он не прогибается под изменчивый мир. Как он пел, так он и действует. Он все делает для того, чтобы не отлипло.
– Все очень сильно политизировалось вокруг. Взял в руки флаг – политический жест. Не взял в руки флаг – политический жест. Поехал на фестиваль – жест. Не поехал – жест. Отдохнул в Крыму – жест. Не стал отдыхать в Крыму – жест. Даже онкология Кобзона стала политикой.
– Я надеюсь, что это все интернет-дискурс. Все это находится где-то там. Я надеюсь, что в жизни люди об этом не думают. По большому счету обывателю должно быть по***.
– Ты как-то ловко от этого всего держишься особняком. Намеренно это делаешь? Опасаешься проблем?
– Если бы я горел желанием примкнуть к каким-нибудь силам, то примкнул бы. Просто я не люблю стаи. Стаи – это несвобода. А я все-таки за личную свободу. Мне всегда хочется находиться в состоянии выбора. Когда я выбор уже сделал, то в состоянии выбора я находиться уже не могу.
– А проблем околополитических ты опасаешься в жизни?
– Нет. Не опасаюсь. А почему я должен их опасаться?
– Если проблем не опасаешься, я несколько политических вопросов тебе задам.
– Да ради бога!
– На последний рок-фестиваль «Нашествие», как известно, организаторы приволокли танки. Много было разной военной атрибутики и еще больше военно-патриотических разговоров. Тебя это не смутило, ты поехал выступать туда. Тебя танки совсем не раздражали?
– Меня гораздо больше раздражало то, что у меня гитара отключилась. Сгорел комбик один, а потом другой. Вот это меня раздражало.
– А танки нет?
– Я танков не видел.
– Но знал о них.
– Дело в том, что эти танки туда привозят уже года три-четыре. Самолеты военные всегда там летали. Танки эти там стоят, но я их ни разу не видел.
– А они вообще там уместны? Танки на музыкальном фестивале…
– Про уместность в России вообще невозможно говорить. А что здесь уместно? Все-таки это про вкус. А вкуса в нашей стране нет. У нас разностилие: здесь все уместно, б****. Все уместно. И тапком комара ***** уместно. Но где тапок, а где комар?
– Если бы тебя завтра пригласили принять участие в телевизионном политическом ток-шоу, где сейчас принято делить оппонентов только по одному принципу – патриот или не патриот. Ты бы с какой стороны там участвовал?
– Я бы не пошел на политическое шоу точно.
– Почему?
– Ну вот ровно поэтому: политическое шоу не предполагает выбора. На политическом шоу ты становишься заложником ситуации. Правда всегда где-то не там, где политическое шоу. В политическом шоу – крики и возня. Крики и возня не приводят ни к какой истине. Там нет решений. Там нет подведения итогов. Это какая-то *****. Зачем участвовать в этом шуме? Возится там кто-то… мне это не очень интересно. Это не мое.
– А вообще телевизор смотришь? Случается с тобой такое?
– Живу 8 лет уже без телевизора. В гостиницах раньше смотрел. Но года два уже не смотрю нигде. Как-то попал я на программу «Пусть говорят», о****, и мне перехотелось вообще смотреть телевизор. На улицу выходишь и не думаешь, что настолько все жуткое. А в телевизоре складывается такое ощущение, что ты живешь в стране идиотов. На улице такого нет. Жизнь правдивее, чем телевизор.
– Ты на какой-то пьянке, помню, сказал, что на российском телевидении приличных людей нет. Вообще ни одного человека, что ли, нет?
– Не только на российском. И в американском телевизоре. В телевизоре вообще людей нет. В телевизоре – идиоты. Это формат такой.
– Я знаю приличных парней, которые работают на CNN и на BBC. Делают прекрасные репортажи. И вообще большое дело делают.
– Не знаю, телевизор, по-моему, штука неприличная. Поэтому говорить о приличных людях в этой штуке как-то странно.
– Тогда про интернет давай поговорим. Там сейчас гуляет видео, сделанное в 2012 году, где тебе во время концерта из зала кто-то дает украинский флаг. Ты флаг берешь и очень аккуратно говоришь, что живешь в другой стране. Сейчас бы как поступил, если бы украинский флаг дали?
– Я по-прежнему живу в России, в другой стране. У меня ничего не изменилось. Фестиваль этот проходил в Будапеште, в другом государстве. Мне дают флаг третьей страны. Почему я – представитель России – должен размахивать чужим флагом? Мне не очень это понятно. Я болею за «Зенит». Если мне дают флаг другой команды, я не буду им махать.
– А если бы протянули тебе флаг Новороссии?
– Я из другой страны. По-моему, исчерпывающий ответ.
– Есть люди, которые хотят, чтобы восток Украины являлся частью России.
– Если бы я жил в ДНР и так считал, то я, может, и махал бы флагом ДНР. Но я живу в России. И у меня есть один флаг.
– Если бы протянули радужный флаг?
– Это тоже не моя история.
– Но ты же можешь поддержать (или не поддержать) людей, которые сейчас считают себя униженными и оскорбленными в России?
– Флаг – это иная история. Поддержать ты можешь чем угодно.
– Нет, если я поднимаю радужный флаг – это не означает, что я гей. Это означает, что поддерживаю права геев.
– Это твое дело. Я же машу только флагом, за который я отвечаю. А отвечаю я за флаг России. Потому что я являюсь гражданином России. Вот я им и машу. Флаг – это флаг. Это символ, который ты поднимаешь над собой. Поднимаешь и говоришь: «Я – это оно».
– Ты осуждаешь Земфиру, которая подняла флаг, к которому не имеет, кажется, никакого отношения?
– Да нет. Не осуждаю. Она считает, что это нормально. Я бы так не сделал. Это ее дело. Почему я должен ее осуждать? С какой стати?
– А от поездок на Украину сейчас отказываешься?
– Отказываюсь.
– Почему?
– Потому что сейчас это будет воспринято как политический жест. Потому что начнутся разговоры. Потому что там будет пресс-конференция. Потому что меня будут терзать политическими вопросами…
– И придется отвечать про Порошенко, Машу Гайдар…
– Мне придется в этом разбираться, а я не хочу, мне это не нужно.
– Тебе это не нужно, понятно, но позиция-то у тебя по этому конфликту все равно есть. Есть?
– Есть. И эта позиция очень простая: и это тоже пройдет, это не навсегда, эти люди не навсегда, конфликт не навсегда, все это [задумывается]… Если на каждую такую штуку обращать внимание… Мне 42 года. Я жил в другой стране – с другими деньгами, с другими ценностями, и если бы я искренне верил во всю ту *****, про которую мне каждый раз говорили, я бы сошел с ума. Почему я сейчас должен относиться к тому, что говорится, всерьез? Я знаю, что надо держаться подальше от всей этой *****.
– У тебя есть друзья среди чиновников и депутатов? Ты с властью как-то общаешься? Или только на выборах, когда голосуешь?
– Я не голосую.
– Никогда и никак?
– Один раз я совершил ошибку. В 96-м году, когда голосовал за Ельцина.
– Разве это было ошибкой?
– Да, конечно. Я потратил свое время ни на что. Это была глупость. Я сделал выводы. Я все учел. И с тех пор я не голосую.
– А приходилось играть на мероприятиях, совсем близких к Кремлю? Как себя эти люди с мигалками ведут на твоих концертах?
– Мы играли на вечеринках «Газпрома». Глупо было бы представить, что «Газпром» не
связан с Кремлем. Ведут эти люди себя так, как ведут себя обычные люди. Угорают.
– Галстуки срывают, матерятся, бухают…
– Они приходят на вечеринки не в галстуках. Но ведут себя как люди, да.
– Можешь вспомнить самый безумный корпоратив, на котором приходилось выступать? Такой, чтобы… вот за пределами человеческих возможностей и здравого смысла.
– Самые безумные были в начале 2000-х. Они были самые крутые по степени о******: с медведями, б******. На одном корпоративе в зале было порядка ста голых женщин и три пьяных мужика. Это было круто. Мне очень понравилось. Это было о******.
– И кто же так гулял-то? Кто самый безумный? Нефтяники? Силовики? Строители? Газовщики?
– Строители. Это самые оторванные ребята, конечно. Они помнят, как танцевать вприсядку, они помнят, как пить с локтя, это наши люди.
– Как ты относишься к уничтожению запрещенных продуктов? Видел же наверняка эти картинки – бульдозеры давят персики, сыр тлеет в крематориях…
– Видел. Это очень все странно. Я еще помню советское телевидение, по которому показывали мощнейшие репортажи о том, как продукцию произвели. А теперь показывают мощнейшие репортажи о том, как ее уничтожают. *****, что- то поменялось, но масштаб остался тот же.
– Тебе, ленинградцу, не больно смотреть на то, как уничтожают еду?
– Когда я вижу гнилой хлеб, я не плачу, даже будучи ленинградцем…
– Там не гнилой хлеб. Там дорогие и качественные продукты жгут…
– Ну глупость. Очередная глупость. Может быть, это кому-то какой-то сигнал… Кому сигнал? Что за сигнал? Я не хочу в этом разбираться. Все это мне давным-давно напоминает жанр современного искусства – перформанс, акционизм. Кто-то пытается вызвать у меня какую-то эмоцию. Если я на это ведусь, я становлюсь зрителем и соучастником этого процесса. Я не хочу находиться в этом во всем. Мне не хочется ни переживать, ни, *****, негодовать, ни радоваться. Мне хочется не верить в это.
– Но ты не можешь от этого отключиться полностью. Хотя бы потому, что тебя это непосредственно тоже касается. Один из твоих бизнесов – ресторан в Петербурге. Неужели тебя не затронуло продуктовое эмбарго, которое Россия ввела в ответ на санкции?
– Мы удачно открылись еще до всякого эмбарго. И мы изначально решили ориентироваться на наши фермерские продукты, на местный регион.
– И тут тебе повезло…
– Да, я этого удара просто не заметил. Хотя заметил. Посуда стала стоить космических денег.
– Да и русская еда стала стоить дороже, потому что стало в принципе меньше еды.
– Да. Это так. И что? Мне теперь вопить? Нет, мы по-прежнему работаем. Издержек стало больше. Работы стало больше. Зарабатывать мы стали меньше. Но это нормально. Если бы ничего не менялось, если бы жизнь все время становилась только лучше и лучше, не так интересно было бы жить.
– Зачем ты снялся в рекламном ролике средства, стимулирующего эрекцию? Не брезговал себя с ним ассоциировать?
– А почему я должен брезговать?
– Ребята из TNS Russia подсчитали, что этот рекламный ролик показывали по телевизору в среднем 34 раза в день. Ты не думал, что про тебя люди могли начать говорить примерно так: «О, смотри, это тот мужик, который лекарство для стояка рекламирует»?
– Мне кажется, что это показывает мою смелость. Это показывает, что я могу сделать и так. Я крайне просто отношусь к участию в каких-то рекламных кампаниях, потому что я тот редкий человек, который не верит рекламе.
– Сергей, а помнишь, как ты однажды на каком-то телешоу член показал в прямом эфире?
– Да, это было очень давно. Начало 2000-х.
– Как думаешь, наступит такое время когда-нибудь еще в России, когда, во-первых, мы снова узнаем, что такое прямой эфир, а, во-вторых, когда ты в этом эфире покажешь член, в котором смысла и правды в миллион раз больше, чем в том, что сегодня по телевизору показывают? Или теперь, если мы говорим о члене (в широком смысле, конечно), то возможна только реклама таблеток от импотенции?
– Да они тут не очень рифмуются. Это просто таблетки, не очень даже понимаю от чего. Если я пойму, что настал тот самый момент, когда все аргументы исчерпаны и нужно доставать член, тогда почему нет? Думаю, что да. Но сейчас это не взбодрит. Сейчас не время ***.
– А время чего сейчас? Какого органа, если не ***?
– Жопы. Сейчас время жопы, конечно.
– Где ты в Петербурге родился? В центре?
– Да, там, где стояли Семеновские полки.
– Ты голубых кровей человек? Из интеллигенции?
– Да я бы не сказал. У меня прадедушка артиллерист, военный, он преподавал в
академии артиллерийской.
– Твои маршруты в Петербурге каким-то образом пересекались с маршрутами двух других известных петербуржцев, которые сейчас в Москве живут и работают?
– Говорят, что Путин учился в школе, которая находилась через дорогу от моей. Но я ни его, ни Медведева не встречал. Дзюдо я не занимался. Не пересекались наши дороги.
– Чувствуешь ту драматическую разницу между Москвой и Петербургом, о которой так любили некоторое время назад поговорить жители этих городов? Вот этот вечный спор Москвы и Питера хоть сколько-нибудь актуален еще?
– Мне кажется, что он себя полностью исчерпал.
– Жизни не осталось ни там, ни там? Она где-то зависла в несущемся «Сапсане»?
– Петербург превратился в такой же мегаполис. Дух города, захлебываясь, умирает. Эти два города стали похожи. Петербург провинциальнее… Ни о каких двух столицах речь идти не может больше. Но я родился здесь, я живу здесь, уезжать никуда не собираюсь, Петербург – это моя родина.
– Почему Петербург перестал рождать хороших молодых музыкантов? Где они?
– Потому же, почему и Нью-Йорк, и Лондон. Дух и сила ушли из популярной песни. Это не про территории. Просто это не то, что сейчас может всколыхнуть и взорвать. Новая компьютерная игра сейчас гораздо сильнее.
– Кому бы ты поставил памятник в Москве, Питере или любом другом российском городе?
– Я не люблю памятники. Памятник у меня в голове. Мне не нужны визуализации. Ни к чему это все.
– Ты чувствуешь, как твоя аудитория меняется? Молодеет? Стареет? Богатеет? Беднеет? Кто твой слушатель и зритель сегодня? Чем он интересуется? На кого он похож?
– Никогда об этом не думал. Мой слушатель – это человек, который в силу каких-то внешних и внутренних причин пришел на мой концерт. Сегодня он может быть моим слушателем, а завтра им может и не быть.
– Конечно же, ты думаешь о своем слушателе. Ты сейчас на репетиции, вспомнив, что едешь с концертом в Израиль, начал придумывать ближневосточную аранжировку для песни.
– Ну это же шутка. Ты же понимаешь, что этой аранжировки там не будет.
– Ага, именно поэтому вы с музыкантами минут 15 придумывали музыкальное решение, чтобы израильтянам понравиться.
– 15 минут… Иные шутки длятся и всю жизнь.
– У тебя когда-нибудь были серьезные проблемы с законом?
– Серьезные – это как?
– Повестки в суд, менты в подъезде…
– Что-то было, но я серьезным это не считаю. Мелочи. Последний раз было у меня такое в 2005 году, я попал в вытрезвитель. Но сейчас и вытрезвителей не осталось.
– Какое событие в стране тебя по-настоящему взбесило последний раз?
– Да меня вряд ли что-то бесит. Вызывает недоумение какое-то…
– «Закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять наших сирот, тебя не взбесил?
– Это какой-то абсолютный абсурд. Логическим аппаратом ты его взломать просто не можешь. Тратить на это эмоции и жизненные силы бесполезно. Ты на это можешь смотреть с каким-то застывшим удивлением. И непониманием. Либо нужно действовать, становиться революционером, что мне совершенно бы не хотелось.
– В программе «Школа злословия» ты произнес фразу: «В России за 10 лет меняется все, а за 200 – ничего». Что в России изменилось за последние 10 лет? И что не изменилось за 200?
– Не изменилось то, что… [задумывается] мы как были воинствующими невеждами, так ими и остались. Любую другую точку зрения мы воспринимаем как выпад, как враждебное настроение. Если мы видим человека, который не разделяет наших убеждений, он для нас не может быть хорошим. Вот это – основное.
– А что за 10 лет изменилось?
– Направление движения изменилось в России. Если в начале 2000-х мы как-то плавно дрейфовали в сторону Европы, то теперь мы плавно дрейфуем в обратную. Но не думаю, что в сторону Китая.
– Куда же дрейфуем?
– Куда-то между. В п****, наверное. Куда-то в ту степь, где совсем темно и влажно. Туда дрейфуем.